Как я стала коммунистом.

   Все мои товарищи, кого я знаю, прежде чем стать коммунистами, находились в плену каких-нибудь буржуазных заблуждений. К коммунизму они пришли, очищая свое сознание, выкорчевывая из него буржуазные иллюзии.

Таким же путем шла и я.

Когда началась перестройка, я была подростком. То воспитание, которое мое поколение получало в советской школе, уже нельзя было назвать коммунистическим.  Социалистические устои нашего общества к тому времени были сильно подорваны. В школе говорились по-прежнему слова  о социализме, о том, какая высокая честь быть пионером, комсомольцем, о том, что мы – смена наших отцов и продолжатели их дела. Но эти слова говорились уже по привычке, по обязанности. Слова остались, а их огонь и дух исчез.

Я это чувствовала. Я читала книги о большевиках и революционной борьбе,  о Гражданской и Великой Отечественной войне, о первых десятилетиях социализма,  о прежних пионерах и комсомольцах. И я понимала и видела, что что-то сломалось, что происходит что-то не то.  Тогда уже наше общество в сильной мере было охвачено антисоциалистическими, обывательскими настроениями.  Сформулировать это я тогда еще не могла. Но сравнивала прочитанное в книжках с тем, что видела вокруг себя. В книгах, где описывались первые десятилетия социализма, любой антиобщественный, эгоистический поступок тут же вызывал резкое неприятие, массовое осуждение и возмущение советских людей. Попробовал бы кто-нибудь совершить   несоциалистический поступок, поставить свои интересы выше интересов общества!  Против него – в лице отдельного коллектива — тут же поднималось все советское общество и безо всяких церемоний ставило его на место.

А в той действительности, в которой я жила, уже происходило наоборот. Там над теми,  кто был «слишком сознательным» (то есть, искренне думал об интересах общества, считал, что они важнее личных) – смеялись и издевались.

Там, даже если человек верил, что надо думать прежде всего об обществе — он не решался говорить об этом вслух, словно бы стеснялся. Омещанившаяся толпа принимала это насмешливо-презрительно, даже враждебно. «Надо, же, какой сознательный!» – говорили такому. «Сознательный» звучало в устах обывателя издевательски, все равно как «дурак». Иногда раздавались голоса этих сознательных людей, но они оставались в одиночестве и глохли. Издевательские мещанские голоса их тут же перекрывали.

Почему все это происходило, я не понимала. И когда в перестройку либеральная пропаганда начала внушать, что социалистическая идея себя исчерпала, что социализм завел нас в тупик – я поверила в это. Я не понимала тогда, что не социализм виноват во всех бедах – а его разрушение, отступление от него.

И множество пошлых и дешевых, откровенно лживых либеральных мифов я тогда, не задумываясь, принимала за чистую монету. Например, я верила, что в капитализме люди свободней, потому что там «каждый, если захочет, может  иметь свое дело». (То есть, я разделяла буржуазную ложь, что только тот человек свободен, кто стал капиталистом, буржуазным собственником, и живет грабежом чужого труда.)

Я верила, что «общее – значит, ничье», а надо, чтобы пришли хозяева, эффективные собственники. (То есть, чтобы достояние всего народа растащили и прибрали к рукам алчные деляги). Я верила, что социалистическое общество, основанное на коллективизме – было обществом тоталитарным, и в нем личность была стерта, а в капиталистическом, основанном на индивидуализме, личность процветает. Что социализм – это искусственный строй (потому что основан на сознательном стремлении людей к улучшению жизни и на разумной организации общества), а капитализм – естественный (потому что основан на слепой наживе и эгоизме).

И еще много подобной пошлой лжи я тогда принимала на веру. Теперь мне стыдно это вспоминать.

Буржуазная пропаганда поймала нас, мое поколение и старшие поколения потому, что мы не знали, что такое капитализм. У нас не было своего опыта. А опыту прадедов мы уже не верили. Над этим тоже как следует поработала буржуазная пропаганда. Либеральные идеологи лезли из кожи вон, чтобы представить капитализм в самом заманчивом виде. Я помню, что наша соседка приходила и показывала западногерманский журнал «Бурда». Там были в изобилии яркие, мастерски сделанные фотографии головокружительно-красивых, шикарных одетых женщин. Виды домов снаружи и изнутри, спальни, кухни, кабинеты, мебель, занавеси, обои, ковры, сервизы – все сверхроскошно, богато, комфортно.

- Вот как люди живут на Западе! – говорила соседка. Мы ахали и качали головой. Мы действительно верили, что все люди на Западе живут в таких домах и одеваются в такие наряды. Тогда мы не знали, что такое коммерческая реклама. Чтобы сделать эти фотографии, были вложены огромные деньги, работало целое рекламное агентство. А мы рекламные фотографии принимали за повседневную жизнь западных людей. Хитрую ложь рекламы мы принимали за правду капиталистической жизни. Мы решили, что капитализм – это рай обетованный. Рай комфорта, культуры, красивой, легкой и приятной жизни.

И хотя в газетах нам продолжали говорить о неравенстве в капиталистических странах, о том, что богатство одних там за счет нищеты других, о преступности, наркомании, проституции, об эгоизме и цинизме, разъедающем западное общество, о безнравственности капиталистического образа жизни. Но мы пропускали это мимо ушей, считали, что это «пропаганда», что нас просто пугают. Тем более что и среди интеллигенции и верхов начинали все громче звучать уже и другие голоса. О том, что с капстранами надо всесторонне сотрудничать, что немало хорошего у них можно взять. Интеллигенция начинала смотреть на Запад все более холопски, и внушала такое отношение обществу.

Девяностые годы для меня, как и для многих наших граждан, были годами отчаянного барахтания и судорожной борьбы за выживание. На грани голода и нищеты. Ничего не приходило в голову, кроме мыслей о насущном куске. Не было сил думать об устройстве общества, все силы уходили на то, чтобы не пойти ко дну, чтобы элементарно выжить.

К концу девяностых-началу двухтысячных стало получше, по крайней мере голод уже не угрожал. Появилось время оглянуться вокруг. Появились мысли. Я раскрытыми глазами посмотрела на общество, в котором мы все оказались. И — опять-таки как многие мои сограждане — поняла, что нас жестоко и страшно обманули. Под заманчивой и красочной оберткой нам подсунули яд.

Как и почему это случилось? Почему мы поверили в обман, почему охотно проглотили яд? Что произошло? Кто виноват? Ответов на эти вопросы у меня не было. Я ничего не понимала. Я пыталась понять, искала ответы. А у кого найти, если большинство наших граждан так же ничего не понимали, как и я?

Многие к тому времени уже увидели, какая это подлая отрава – либерализм. Но заменили один яд на другой, из одного болота полезли в другое, такое же вязкое и вонючее. Я говорю о национализме, монархизме, православно-великодержавном патриотизме и прочей подобной мерзости. Немалая часть моих соотечественников, разочаровавшись в «либеральных ценностях», рысью побежала под знамена нового черносотенства.

Я тоже влезла в болото православно-имперского патриотизма. Ходила в церковь и участвовала в «Русских маршах». При этом еще и вступила в КПРФ. Не потому, что стала сторонницей социализма, а потому что мне, при моих тогдашних имперских настроениях, нравилось, что Советский союз «был великой державой» и «нас тогда все боялись».

Из этого видно, что, хотя я вступила в КПРФ, от коммунизма я была крайне далека. И даже в разговорах с моими новыми однопартийцами, кпрф-никами (тогда я думала, что они и есть коммунисты, раз сами так себя называют) – я ругала советский строй, обвиняла большевиков в том, что они «развязали братоубийственную гражданскую войну», «разрушили державу», «искореняли веру», «уничтожали русскую нацию» — и прочее в этом же духе. Вся эта чушь и мерзость крепко засела в мозгах в той националистской, православно-великодержавной среде, с которой я тогда общалась.

Кпрф-ники возражали на мои нападки, но как-то неуверенно. Они словно бы оправдывались и извинялись за то, что произошла революция. У них не было той непримиримости и твердой веры в правоту своего дела, какая была у большевиков.

И только один человек всегда твердо отстаивал коммунизм, революцию и дела большевиков. Его речь отличалась большой убежденностью. Это был первый секретарь горкома, товарищ Глебченко. В ответ на мои нелепые обвинения и ожесточенные нападки он всегда умел ясно и убедительно указать мне, в чем я была неправа. Он указывал на какой-то простой факт, который менял все дело, показывал вопрос с такой стороны, о которой я до этого не задумывалась. И я видела – что он сразу бил в цель, он улавливал суть, главное – а я замечала только то, что на поверхности. Говорил он всегда очень хорошо – ясно, понятно, короткими и энергичными фразами. Речь его отличалась убежденностью, но при этом никакой высокопарности и декламации не было. Как человек он иногда был резок и горяч, но ко мне относился очень доброжелательно, и разъяснял мне мои заблуждения спокойно и терпеливо.

Всем этим товарищ Глебченко напоминал мне прежних коммунистов – честных, твердых и беззаветно преданных своей идее. О таких я читала книги в советское время. Кроме того, было видно, что он очень мало думает о себе. И хотя выглядел всегда подтянутым и опрятным, как человек, привыкший к дисциплине, но одежду носил скромную, чтобы не сказать больше. Я знала, что у него дочь с детства прикована к постели. Но ни одной жалобы на судьбу, ни одного слова о своем несчастье я от него никогда не слыхала.

Внутренняя сила, чистота и искренность этого человека внушила мне огромное уважение. В сравнении с национал-патриотами, которых я знала, он очень выигрывал. В нем была резкая простая прямота, а в них – столько высокопарности и самодовольства. Я тогда впервые почувствовала, что в этих фразах навзрыд про «Русь-матушку» есть какая-то гниль и фальшь.

Преисполнившись таким уважением к товарищу Глебченко, я стала по-другому относиться и к коммунизму. Теперь я меньше спорила с товарищем Глебченко, а больше задавала вопросы и слушала. Его беседы стали для меня жизненной потребностью. Я уже приняла коммунизм, восхищалась революцией и мечтала о ней. Любовь к Октябрю была заложена во мне со школьной скамьи. Ее на время погасила перестроечная клевета, а общение с товарищем Глебченко стало для меня противоядием от клеветы, смыло с революции всю нанесенную на нее грязь.

Только в церковь я продолжала ходить по-прежнему. За почти десять лет я привыкла к этому. Человек привыкает – к еженедельным воскресным службам,  к запаху ладана, к той атмосфере, которая царит во время церковных ритуалов, и всего этого потом начинает не хватать. Мне нравились песнопения, иконы, архитектура церковная. Кроме того, я тогда думала, что коммунизм и христианская религия не противоречат друг другу и их можно совместить. Коммунисты хотят построить справедливое общество – и религия тоже стремится к добру, к благу, учит людей жить по правде. Так я думала тогда.

С православием я разошлась из-за коммунизма. Я поняла, что православная церковь люто ненавидит революцию и коммунизм.

И, поняв это – я тут же возненавидела церковь и религию. Это были враги революции — значит, мои враги.

Раньше я думала, что церковь стоит за правду. Но в Октябре семнадцатого года бедные, задавленные и ограбленные поднялись против грабителей и кровопийц, поднялись против вековой неправды. А русская православная церковь ополчилась против людей, восставших за правду, объявляла их злодеями и проклинала. Значит, она стоит на стороне угнетателей. И теперь она тоже пресмыкается перед богатыми и стоит горой за их власть. Значит, отныне у меня с ней нет ничего общего.

Теперь, когда я окончательно определилась и уже твердо знала, что правда – в коммунизме, я думала – как его добиться? Каким путем идти к нему? Как за него бороться, и потом, когда победим, как его защищать, чтобы нас снова не обманули и не загнали в капитализм? И будет ли тот, новый социализм во всем похож на прежний, или он будет другой? Я также пыталась ответить на вопрос, на который у меня все еще не было ответа: что же все-таки случилось? Почему рухнул Советский Союз? Что такое была перестройка?

Об этом я говорила с товарищем Глебченко и с другими членами горкома.

Что касается меня, то я все чаще думала, что у нас только один путь – тот, которым пошли большевики в семнадцатом году. Только революцией можно изменить общественный строй. Другого пути нет.

Но что это за путь, я не знала. Все было еще довольно смутно. Ленина я тогда еще не читала. Я не знала, а только ощущала, что должно быть именно так.

Я высказала свои мысли товарищу Глебченко. Он сказал мне, что в семнадцатом году было другое. Тогда, сказал он, иначе было нельзя. Такая была историческая  обстановка. Поэтому большевики были правы, что пошли путем революции. А у нас иная обстановка. Например, мы теперь можем победить на выборах. Лучше победить таким путем, без вооруженной борьбы и без кровопролития. Просто нужно убедить людей отдать свои голоса за нас, т.е. за КПРФ. Поэтому наша главная работа теперь – сделать все, чтобы партия победила на выборах.

В первый раз слова товарища Глебченко не показались мне убедительными. До сих пор после разговора с ним я исполнялась сил и решимости, и мое уважение к этому человеку еще больше крепло. А этот разговор меня смутил. Что-то в словах и голосе товарища Глебченко мне не понравилось. Слышалось что-то неискреннее, как будто это говорил не он. Я даже удивилась, что такой опытный и трезвый человек, как он, может верить, что можно так легко и просто победить капитализм. В Гражданскую войну эта гадина яростно сопротивлялась, на все была готова, полыхала ненавистью против Революции до последнего. И потом, когда уползла за границу, эта гадина  продолжала шипеть и брызгать ядом. А мы теперь победим на выборах – и капиталисты смирятся и сразу отдадут нам власть? Что-то тут не так.

С тех пор эта мысль – что что-то не так, так и засела у меня в голове. Однако я слишком уважала товарища Глебченко и привыкла доверять ему. Кто знает, думала я, может быть, он и прав. Если можно победить таким путем, более легким, без крови и жертв – то разве я против? Разве я хочу смертей и крови?

И так некоторое время я работала в нашем горкоме и делала ту работу, которая, по словам товарища Глебченко и других членов горкома, была теперь самой важной. Самой нашей важной работой было – раз в году участвовать в выборах, а все остальное время готовиться к ним. Мы проводили митинги, раздавали газеты у проходных, разносили по домам. А проверкой нашей работы, нашим главным экзаменом, по словам товарища Глебченко, были выборы. Если за нас хорошо проголосовали, значит – мы работали хорошо, проголосовало мало – работали плохо.

Если голосов на полтора-два процента было больше, чем в прошлом году – это означало, что мы работаем хорошо, что мы добились успеха. Это был повод для удовлетворения. Надо работать еще лучше, говорили руководители горкома, чтобы в следующем году за нас проголосовало еще больше. Так мало-помалу наберем столько голосов, чтобы иметь в Думе большинство. Ну, а тогда уже будет легко все изменить. У руководства КПРФ есть план, как возродить страну, вернуть ей прежнюю мощь и даже восстановить Советский Союз. Главное — получить большинство в Госдуме.

А для этого надо опять-таки готовиться к выборам, надо еще лучше работать, еще больше выкладываться.

Иногда я верила, что действительно делаю нужное дело с товарищами, помогаю борьбе за социализм. Тогда я была счастлива. Но все чаще мне казалось, что мы делаем не то, бегаем по кругу.

Какая польза для социализма, думала я, что мы уже больше десяти лет из года в год бесплодно участвуем в выборах? Уже привычно, как по ритуалу, занимаем второе или третье место, восседаем в Думе, предлагаем какие-то законы, их привычно отклоняют, а наши депутаты после этого сидят с видом людей, которым не в чем себя упрекнуть: мы, мол, предложили хороший закон, наша совесть чиста; вы его не приняли – что ж, пеняйте на себя!  Но на себя никто не пенял, все шло по прежнему: бедные в нашей стране беднели, богатые — богатели.

Все это походило на давно затверженный сценарий, на игру, в которой роли распределены и уже привычны всем участникам.

Все это – бесполезно, все это ни на шаг не приближает нас к социализму. Так зачем же руководство КПРФ заставляет людей тратить бесполезно силы и время? Почему все эти рядовые члены КПРФ из года в год суетятся, напрягают силы, бегают с газетами, собирают подписи, если результат от этого только один – что Зюганов и прочие партийные лидеры, которые десятилетиями восседают в Думе, получили возможность просидеть там еще несколько лет? Все эти наши думские парт-вельможи, во главе с Зюгановым, стали для меня непереносимы.

Вдобавок мне пришло в голову, что наша работа не только бесполезна – но просто вредна для дела социализма. Участвуя в выборах и заседая в Думе, мы подыгрываем власти, помогаем ей создавать видимость демократии. Мы успокаиваем людей, уверяя их, что они борются за социализм, и заставляем попусту тратить силы и время. А они вместо этого могли бы действительно делать что-то стоящее, бороться за социализм по-настоящему. Мы обманываем этих людей и отвлекаем их, отнимаем у них время и силы, не даем им заняться настоящим делом.

Это я уже прямо высказывала товарищу Глебченко. Он не соглашался, пытался меня переубедить, иногда раздражался. К этому времени он переменился. Прежде он резко не принимал нашу власть всех уровней, и его отношение к ней было однозначно: это – враги. Теперь он говорил другое – что в некоторых случаях, если это на пользу нашему делу, с властью надо сотрудничать. Меня это поражало. Я недоумевала, как он может такое говорить и так думать, не кто-нибудь, а он, товарищ Глебченко, которого я бесконечно уважала и который был для меня образцом коммуниста. Раньше его слова наполняли меня силой и верой в коммунистическую идею, а теперь вызывали во мне горечь и недоумение. Я говорила ему: можно ли себе представить, чтобы Ленин и большевики в чем-нибудь сотрудничали с царским правительством? Или чтобы Ленин обменивался комплиментами с Николаем Вторым, как Зюганов с Путиным?

Глебченко говорил, чту нас другая обстановка и начинал оправдывать Зюганова – говорил, что Зюганов борется с Путиным и вообще очень много делает. Постоянно предлагает законы, которые помогут России встать на ноги, но только их не принимают, потому что у нас нет большинства в Думе. Надо добиваться победы на выборах, получить большинство в Думе, и тогда все будет по-другому.

Словом — та же самая песня, которую я слышала сотни раз.

В это время я начала читать Ленина. Начала сама, никто в горкоме мне этого не советовал, не объяснял, что коммунисту нужно обязательно учиться на ленинских произведениях. Просто мне попался на глаза  отрывок ленинского текста, и меня поразила энергия и точность ленинской фразы. Каждая фраза – как точный выстрел, или как решительный, четкий, неудержимый шаг вперед. И так, читая Ленина, я словно шагала вперед и вперед. Я шагала – и падала ложь за ложью, а я перешагивала, и шла дальше. Это было чувство освобождения. Мне казалось, что я рву какие-то цепи, освобождаюсь из плена. До этого моя мысль двигалась в правильном направлении, но не решалась идти до конца, останавливалась на полпути. Чтение Ленина освобождало мысль от робости, делало ее бесстрашной, учило ее идти до конца.

Ленин ясно и твердо говорил: к коммунизму есть только один путь – революция. Все другое — ложь. Особенно меня поразило, что и в его время были такие, которые говорили, что со времени Маркса прошло пятьдесят лет и теперь все изменилось. Потому, мол, можно обойтись без революции, можно прийти к социализму «цивилизованным» путем – например, через парламент. Ленин боролся с такими и разоблачал их как лжецов и предателей.

Я поехала с книгой Ленина в горком и показала товарищу Глебченко и остальным. Я показала им ленинские сочинения, где он говорит, что буржуазия никогда не отдаст власть добровольно, она будет сопротивляться до последнего. И показывала им это своими словами на примере наших дней: весь государственный аппарат работает на буржуазию, у них в руках суд, армия и полиция. Они все это и создали только с одной целью – чтобы охранять свою власть и богатства. Так неужели, если мы случайно победим на выборах – они нам так сразу отдадут власть, откажутся от своих капиталов? Это наивная чушь. Буржуазия наплюет на любые выборы, которые ей невыгодны. Она проводит выборы только с одной целью – укрепить свою власть. Буржуазия никогда не отдаст власть и капиталы добровольно, ее можно заставить только силой.

Но выдержки из Ленина ни на кого не произвели впечатления. Опять стали говорить, что Ленин был прав для своего времени, а теперь все другое, и даже буржуазия уже другая. Чем другая, мне не объяснили, но заверяли, что теперь буржуазия не будет сопротивляться, и мы можем с ней договориться, решить все миром.

Выходило, что в семнадцатом году помещики и капиталисты ради своих капиталов были готовы на все, начали войну, которая разрушила и испепелила страну, сопротивлялись дико, до последнего. А теперешняя буржуазия такая цивилизованная, что уже не будет бороться за свои капиталы – наоборот, только и ждет, чтобы их у нее отобрали.

Они формально признавали правоту Ленина, не спорили с ним, а на деле его отрицали и отвергали ленинский путь.

Ленин говорил одно, КПРФ – противоположное. Кого слушать? Я стала слушать Ленина.

Чем больше я читала Ленина, тем яснее мне становилось, что КПРФ не имеет ничего общего с коммунизмом. С такими, как кпрф-ники, Ленин всю жизнь боролся, говорил о них с гневом, называл прислужниками буржуазии, перебежчиками и соглашателями. Когда он разоблачал тогдашних оппортунистов, высмеивал их беспринципность, трусость и двуличие, и угодливость перед буржуазией – передо мной как живые вставали наши кпрф-ники.

С КПРФ все было для меня решено. И я стала искать – где настоящие коммунисты, которые признают ленинский путь и готовы идти этим путем. В социальных сетях десятки левых групп и движений. Но, как говорится – много призванных, но мало избранных. Все эти группы с первого взгляда сильно напоминали КПРФ. Это мне не годилось. На сайте «Рабочий путь» я обнаружила статьи, по содержанию и духу созвучные с ленинскими произведениями. Здесь товарищи именно отстаивали ленинский путь и боролись с теми, кто его отрицал или искажал.

Это были мои единомышленники, у нас было одно дело, и я стала работать с ними.

Теперь уже мне без всяких сомнений ясно, что КПРФ – враг коммунизма, и мой долг, как коммуниста, бороться с ней и разоблачать ее. Я презираю и ненавижу эту подлую организацию и ее подлое дело. Но у меня нет вражды, например, к работникам нашего горкома, которых узнала по тогдашней совместной работе. Это в большинстве своем хорошие, простые и честные люди. Они искренне хотят, чтобы вернулся социализм. Они верят, что борются за социализм, хотя на самом деле борются за думское кресло Зюганова. А Зюганов дурачит весь свет, что будто бы у рабочего класса России есть своя коммунистическая партия. И помогает буржуазии дискредитировать коммунизм и создавать впечатление, что коммунисты – это старые дураки, которые от нечего делать бегают с плакатами и устраивают бесполезные митинги.

А к товарищу Глебченко я, несмотря ни на что, отношусь с благодарностью. Что ни говори, но благодаря ему я стала коммунистом. Если бы такой человек, с такой внутренней силой и энергией, и такой обаятельный по своим личным качествам, присоединился к настоящей борьбе за коммунизм – он бы горы свернул. До зубовного скрипа обидно, что он погряз в поганом кпрфовском болоте.

Может быть, мой рассказ послужит товарищам. На моем примере видно, что даже самый теоретически беспомощный, оболваненный буржуазной пропагандой человек, каким я была, может встать на правильный путь и пойти к коммунизму — лишь бы только он стремился найти правду.

А значит, для нас опять, как во времена Ленина, стоит главный вопрос – вопрос охвата и перевоспитания таких людей правильно организованной, продуманной пропагандой.

И. Ту-ва

Рабочий путь