Как начинали свою революционную деятельность большевики.

      Сейчас многие коммунисты, слабо знакомые с историей революционного рабочего движения в России и историей ленинской партии большевиков, глядя на пассивность российского рабочего класса, думают, что с нашими рабочими что-то произошло. Мол, вот раньше какой был рабочий класс в России — боевой! Любо дорого смотреть! Революция за революцией! И ничего их не останавливало — ни ссылки, ни тюрьмы, ни каторги. А сейчас рабочие — спят на ходу. Угнетают и эксплуатируют их и в хвост и в гриву, а они терпят и молчат. Видимо, теперь не рабочий класс главная революционная сила современного капиталистического общества, а какой-то другой слой общества, только какой — пока не понятно — даже такие высказывания приходится слышать от радетелей за социализм, которых по большому счету очень сложно называть коммунистами.

      Говорящие так товарищи, забывают одну простую истину, что для того, чтобы с полным правом понимать и судить день сегодняшний, надо хорошо знать день вчерашний — прошлое своей страны и своего народа. Только тогда станет ясно «кто виноват» и «что делать».

      Было время в России, когда действительно вставали «железные батальоны пролетариата» и их чеканный шаг к новому коммунистическому обществу был слышен во всем мире. Вот только встали эти батальоны не сами по себе. Им помогли это сделать — помогли стать «батальонами», дали этим батальонам железную веру в правоту своего дела, помогли понять и почувствовать свою силу, свою способность изменить мир.

      Кто был тот, кто им помог? Господь бог?

      Как бы не так! Это сделали люди, такие же люди из народа — по большей части из самого рабочего класса, которые, первыми поднявшись на борьбу против угнетателей, показали и всем остальным своим товарищам путь, каким следует идти.

      Велик подвиг этих людей! Велика их преданность и беззаветная любовь к своему классу — к людям труда, наемным рабочим — тем, кого более всех гнетет и давит ненасытный капитал. Они, понявшись из самых глубин рабочего класса, объединились в политическую партию пролетариата, и стали будить остальных — поднимать на борьбу за свободу сотни и тысячи своих товарищей по классу. Тяжел и нелегок был их труд. Внешне в нем не было ничего героического — рутинная работа с косным сознанием масс, с их политическим невежеством, разъяснение потерявшим всякую надежду на освобождение рабочим своего истинного положения и обучение их методам классовой борьбы со своим врагом; объединение распропагандированных рабочих сначала в маленькие, а потом и в большие организации, пока, наконец, из всех этих рабочих организаций не была выстроена целая пролетарская армия, объединяющая миллионы рабочих — те самые «железные батальоны пролетариата», возглавляемые своим штабом — большевистской партией рабочего класса.

      Могли ли они не победить? Не могли! Такая армия, вооруженная самой передовой революционной научной теорией непобедима! Сама история на ее стороне.

      Вот таких людей и не хватает сегодня нашему российскому рабочему классу. Ноющих про «потерянный СССР» полно, немало даже готовых схватить вилы и куда-то бежать, сломя голову, а вот готовых и умеющих годами работать с массами, вносить в них социалистическое сознание, учить их правильно бороться с классовым врагом, единицы.

      Потому нам очень важно знать, как шли к революционной деятельности первые большевики, с чего они начинали, как делали они свои первые шаги, работая с темными массами отчаявшегося народа, как поднимали его на борьбу. Ибо , если мы действительно хотим победить капитализм, нам необходимо знать этот опыт, чтобы найти свои пути и методы борьбы и свою дорогу к сердцам миллионов российских рабочих.

      Приведенные ниже отрывки взяты из мемуаров и воспоминаний старых большевиков, начавших свою революционную работу задолго до Великой Октябрьской социалистической революции, в самом начале революционного рабочего движения в России — в 90-х годах XIX века.

Марксистские кружки

      «Еще будучи сторожем на телеграфе, я познако­мился с рабочими телефонной станции. Особенно по­дружился со старшим рабочим Спиридоном Милавским.

      Он рассказывал мне о политической жизни страны: о «беспорядках» среди студентов в Петербур­ге, об их избиении и ссылке многих в Сибирь, о заба­стовке питерских металлистов. Понемногу он растол­ковывал мне, почему все это происходит, чего доби­ваются студенты и рабочие.

      Беседы со Спиридоном многое открыли мне. Жизнь стала интереснее, кругозор мой расширился.

      Однажды Спиридон пригласил меня послушать «беседу». В Глазковском предместье, в домике рабо­чего, собралось человек двенадцать рабочих иркут­ского железнодорожного депо. Спиридон поздоро­вался с собравшимися, но меня не представил. На столе стояли водка, пиво, закуски. Но присутствую­щие не прикасались ни к еде, ни к напиткам.

      Когда мы вошли, человек, беседовавший в сторон­ке с хозяином квартиры, спросил:

      — Кажется, все?

      — Все, — ответил Спиридон.

      — Тогда начнем.

      Тут я впервые услышал последовательный рассказ о рабочем движении, о противоречиях между трудом и капиталом, о стачечной борьбе и ее значении, о со­циализме.

      Больше часа мы слушали, затаив дыхание. Я впил­ся глазами в рассказчика и старался запомнить все. «Как много знает этот человек», — думал я.

      Когда мы со Спиридоном возвращались с беседы, я выразил опасение, что, пожалуй, не запомню всего, что слышал.

      — А и не надо запоминать, — ответил Спиридон.— Надо стараться понять. Когда научишься понимать, тогда все само запоминаться будет.

      Так я впервые вступил в политический кружок. Это было в 1901 году.

      Недели через две мы собрались у Спиридона. Ру­ководитель кружка на этот раз говорил нам о «Союзе борьбы за освобождение рабочего класса» и его роли. Здесь я впервые услышал о Ленине, о Плеханове и о социал-демократической газете «Искра».

      Трудной показалась мне политическая наука. Мно­гое представлялось настолько непонятным и не­преодолимым, что я впадал в отчаяние. Но Спиридон посмеивался надо мной и утешал: «Сразу ничего не дается, надо только почаще думать над тем, что услы­шишь; оно, смотришь, и будет ясно… Вот почитать тебе что-нибудь достану. Маловато литературы-то у нас…»

      Через несколько дней он дал мне книжечку, напе­чатанную на очень тонкой бумаге. На первой странице значилось:

«Задачи русских социал-демократов. Ленин. Издание Российской социал-демократической рабо­чей партии»

      — Вот эту книжечку ты внимательно прочти. А что будет непонятно, я объясню.

      — А кто ее написал? — спросил я.

      — Владимир Ильич Ленин. О нем ты уже слышал на нашем кружке. Мы все у него учимся.

      С помощью Спиридона я разобрался в книге. За­тем прочитал обращение «Союза борьбы» к петербург­ским рабочим. В нем раскрылась предо мной гранди­озная картина революционной подпольной борьбы.

      Я сказал Спиридону:

      — Я буду помогать вам и действовать так, как сказано в книжке Владимира Ильича.

      Наш кружок собирался редко. Третье собрание со­стоялось месяца через три. Беседовал с нами уже дру­гой товарищ.

      — А где же тот, который раньше занимался с на­ми? — спросил я Спиридона.

      Спиридон только свистнул.

      — Поминай, как звали, дружок. Такие люди долго на воле не ходят.

      Этим и объяснялось то, что почти каждую беседу проводил другой пропагандист и что кружок соби­рался так редко…»

      Из книги П.Никифоров «В годы большевистского подполья», М., Издательство «Молодая гвардия», 1952 г.

* * *

      «Первый год работы на заводе меня удовлетворял, несмотря на то, что, как можно выразиться, я не жил, а только работал, работал и работал; работал день, работал вечер и ночь и иногда дня по два не являлся на квартиру, отстоящую в двадцати минутах ходьбы от завода. Помню, одно время при экстренной работе пришлось проработать около 60 часов, делая перерывы только для приема пищи. До чего это могло доводить? Достаточно сказать, что, идя иногда с завода на квартиру, я дорогой засыпал и просыпался от удара о фонарный столб. Откроешь глаза и опять идешь, и опять засыпаешь и видишь сон вроде того, что плывешь на лодке по Неве и ударяешься носом в берег, но реальность сейчас же доказывает, что это не настоящий берег реки, а простые перила у мостков.

      Так работая, не видишь никакой жизни, мысль ни на чем не останавливается, и все желания сводятся к тому, чтобы дождаться скорее какого-либо праздника, а настанет праздник, проспишь до 12 или до 1 часу и опять ничего не увидишь, ничего не узнаешь и ничего не услышишь, а завтра опять работа, та же тяжелая, продолжительная, убийственная работа и никакой жизни, никакого отдыха.

      И оказывается для кого все это? Для капиталиста! Для своего отупления! Отрадой может служить лишь то, что не понимаешь этого и тогда не чувствуешь ужасного гнета и бесчеловечности.

      Так, в общем, текла безжизненно и печально та жизнь, которой живут большинство людей. Иногда приходилось кое-что слышать, но не понимая и не разбираясь в этом.

      На этом я закончу описание своей жизни до превращения из самого заурядного числительного человека без строгих взглядов и убеждений в человека-социалиста.

      Однажды, в такой же день, как и в бесчисленные дни раньше, когда так же монотонно вращались приводы и скользили ремни по шкивам, так же всюду по мастерской кипела работа и усиленно трудились рабочие, так же суетливо бегал мастер, появляясь то в одном, то в другом конце мастерской, и не менее суетливо вертелось множество разного рода старших дармоедов, я стоял у своих тисок на ящике и, навалившись всем корпусом на 18-й[1] напильник, продолжал отделывать хомут для эксцентрика паровоза. Так же и такие же хомута отделывали и еще два слесаря, и мы старались во всю мочь, засучивши по локоть рукава рубашки и снявши не только блузы, но и жилеты. Пот выступал на всем теле, и капли одна за другой шлепались и на верстак и на пол, не вызывая ничьего внимания.

      И при таком трудолюбии никто и никогда не придет и не скажет ни похвалы, ни порицания, никто не посоветует отдохнуть от надоедливой и тяжелой работы.

      День клонился к окончанию работ, и многие уже начинали посматривать по сторонам, желая подметить, нет ли движения к прекращению работ; так как день был субботний, то работу заканчивали обыкновенно минут за 10—15 до заводского гудка об окончании работ.

      — Будет стараться-то, все равно всей работы не переработаешь! — раздался около меня голос незнакомого слесаря из другой партии, такого же молодого человека, как и я. Я поднял голову и, выпрямившись всем корпусом, по привычке осмотрелся во все стороны, желая подметить малейшую опасность со стороны какой-либо забегалки, но таковых нигде не оказалось, и я, смотря на него, ответил:

      — Оно правда, что работа дураков любит, но мы на пару работаем, и потому я не желаю идти в хвосте других.

      — Завтра воскресенье, как ваша партия — будет работать, или нет? — начал политично Костя[2] (так я буду называть моего товарища), видимо заранее подметив меня, как желанного субъекта для направления на светлый, энергичный путь борьбы за свободу, равенство и братство. Этими идеями он только что проникся сам и почувствовал сильный прилив проповеднической энергии.

      — Нет, завтра у нас никто не работает, — отвечал я.

      — Что же ты делаешь в свободное время дома?

      — Да ничего особенного. Вот устраиваем скоро вечеринку с танцами, — начал было я рассказывать, в надежде привлечь его к участию в веселом времяпровождении.

      — А у тебя книги какие-нибудь есть? — спросил он. — Ты читаешь ли когда что-нибудь?

      Я смутился от сознания, что давно ничего не читал, хотя и обладал десятком книг. Но я их не понимал, и потому они лежали у меня на маленькой этажерке, как приличное украшение комнаты молодого человека. Однако, я сообразил, что Косте может кое-что понравиться из моих книг, и потому предложил ему познакомиться с ними, придя как-нибудь вечером или в воскресенье. Костя охотно согласился на мое предложение и, немного помолчав, предложил мне познакомиться с ним поближе, и тут же попросил прийти к нему на квартиру завтра после обеда. Я обрадовался предстоящему знакомству. Хотя в то время знакомых у меня было уже достаточно много, но совершенно не было таких, каким мне представлялся Костя. С работы мы пошли вместе. Он часто отбегал от меня, чтобы кое с кем поговорить, снова возвращался ко мне и, наконец, указал дом, в котором он жил. Мы дружески расстались, и я дал обещание на другой день непременно быть у него.

      Около часу дня в воскресенье я направился к Косте и без труда разыскал квартиру, в которой он жил. Хозяйка добродушно указала его комнату, куда я и вошел. Комната была небольшая, квадратная. Кроме хозяина, в ней сидело два молодых человека, одного из них я хорошо знал, так как он работал в одной партии с Костей, а другой был, кажется, его братом. Я сел, мы перекинулись парой слов, и разговор совершенно прекратился. В это время Костя вынимает откуда-то печатный листок, подает его одному из товарищей и просит прочитать. Товарищ берет и читает листок, а мы все трое сидим молча. Так как я не знал содержания этого листка, то и не обращал особенного внимания на то, как читает его товарищ, и какое действие производит листок на читающего, но Костя и другой товарищ присматривались к читающему как-то особенно и чувствовали себя, по-видимому, очень напряженно. Все молчали, наконец, товарищ прочел, сложил листок и передал его Косте, делая все это молча; я думал, что тут какое-то личное дело, о котором мне знать не следует.

      — Ну, что? как? — спросил Костя, обращаясь к товарищу, который чувствовал себя как будто очень смущенным.

      — Что ж, очень хорошо, — ответил тот и замолчал. Настало опять молчание и какое-то тягостное.

      — Может, хочешь почитать? Так почитай — сказал Костя, подавая мне листок.

      Я развернул и приступил к чтению. С первых же слов я понял, что это что-то особенное, чего мне никогда в течение своей жизни не приходилось видеть и слышать. Первые слова, которые я прочел, вызвали во мне особое чувство. Мысль непроизвольно запрыгала, и я с трудом начал читать дальше. В листке говорилось про попов, про царя и правительство, говорилось в ругательской форме, и я тут же каждым словом проникался насквозь, верил и убеждался, что это так и есть, и нужно поступать так, как советует этот листок. У меня уже вырисовывалось в голове, что вот меня казнят за совершенное преступление, и вся жизнь пойдет прахом. Тут же как молотом ударило по моей голове, что никакого царствия небесного нет и никогда не существовало, а все это простая выдумка для одурачивания народа.

      Всему, что было написано в листке, я сразу поверил, и тем сильнее это действовало на меня. С трудом дочитывал я листок и чувствовал, что он меня тяготит от массы нахлынувших мыслей. Так как нужно было его возвращать сейчас же, то подробное содержание листка в памяти не сохранилось, но смысл глубоко врезался в моем мозгу, и отныне я, навсегда, стал анти-правительственным элементом. Листок был народовольческий; это было первое произведение нелегальной литературы, из которого я вычитал впервые откровенные слова против правительства. Я молча передал листок Косте, сразу уразумел цель моего приглашения и решил, что нужно жертвовать для этого дела всем, вплоть до своей жизни. Я был уверен, что Костя смотрит на это дело такими же глазами, как и я, и уже по тому одному мы с ним являемся братьями, но как смотрят и думают другие два товарища, я не знал и потому молчал, как и они, выразивши, впрочем, свою радость и удовольствие по поводу листка, как умел.

      Немного погодя оба товарища ушли. Мы остались вдвоем, и тогда у нас завязался дружеский разговор; очевидно, я внушил Косте доверие, и потому темой нашего разговора было обсуждение вопросов, как нам достать еще таких произведений и хороших книг, дабы по возможности подвинуться вперед в своих знаниях. Костя начал было объяснять мне библию, которую он хорошо помнил, так как до последнего времени был глубоко религиозным человеком и сидел на божественных книгах. Он старался объяснять богословские учения, как учения социалистические, только запакощенные современными попами. Однако, Костя не обладал даром слова и потому не мог увлечь меня далеко в эту сторону. Затем мы пошли с ним на мою квартиру и тщательно осмотрели находящиеся у меня книги. Я старался найти в них что-либо хорошее, но так как мой вкус еще был довольно сомнителен для нас обоих, то мы решили в следующее воскресенье пойти вместе и поискать на базаре хороших книг. Конечно, я расспросил у Кости, каким образом попал к нему нелегальный листок. Он объявил, что на неделе, как-то вечером, выходя по окончании работы из мастерской в толпе других рабочих, он был остановлен одним человеком который сунул в дверях мастерской ему листок со словами: «Поди, ничего дома-то не делаешь, на-ко вот, прочти это». И действительно Костя прочел и едва дождался утра, чтобы поговорить с этим человеком.

      Вскоре и я был познакомлен с человеком, который сунул Косте листок. Конечно, ему было известно о прочтении листка мною, о том отношении, которое я проявил к дотоле неизвестному для меня делу революционных воззрений и поступков, о моем желании читать, учиться и действовать так, как мне укажут, стараясь уже по возможности привлекать и пропагандировать при всяком удобном случае подходящего человека…»

Из книги «Воспоминания И.В.Бабушкина (1893-900 гг.), Истпарт, Рабочее издательство «Прибой», 1925 г.

Начало революционной работы

      «Я имел уже некоторое представление о рабочем движении, о размахе, который оно получило в 1900 и 1901 годах, о значении Первого мая как праздника рабочих всего мира.

      — Тебе будет поручено распространять проклама­ции среди рабочих, — сказал мне Спиридон. — Ты дол­жен это делать так, чтобы полиция не могла заподо­зрить тебя. А попадешься — сошлют на каторгу…

      Мне было и страшно и радостно от сознания, что теперь я буду настоящим революционером. Угроза ка­торги меня не пугала.

      Через несколько дней Спиридон передал мне пач­ку прокламаций. Научил, как свертывать их треуголь­ником, как подбрасывать под ворота, как подкладывать рабочим на места их работы.

      — Тут ты должен проявить большое искусство и изобретательность. Иначе недолго попасть в лапы жандармам. А если попадешь, у тебя должен быть один ответ на все вопросы жандармов: «Не знаю». Ни о кружке, ни обо мне или о других товарищах, которых ты уже знаешь, ты не должен говорить на допросах. Сказать о товарищах — это значит выдать их палачам. Это называется предательством, а предателя все пре­зирают.

      Наставления Спиридона я крепко запомнил.

      Прокламации мне поручено было разбросать в Зна­менском предместье. Спиридон наказал, чтобы я хоро­шо изучил предместье и оставлял прокламации там, где собирается много рабочих.

      Переданную мне пачку я разбросал ночью по под­воротням хибарок. Я тщательно изучал предместье, его улицы, места, где проходят рабочие на работу и с работы, где больше шныряет полиция, куда она не заглядывает. Я приучал себя наблюдать, стараясь в то же время ничем не выдавать себя, не выделяться сре­ди людей. Так началась моя подпольная работа…»

Из книги П.Никифоров «В годы большевистского подполья», М., Издательство «Молодая гвардия», 1952 г.

* * *

      «С Костей мы сделались неразрывными друзьями. Всегда и всюду мы были вместе, постоянно обсуждая разного рода вопросы. Скоро у нас появились нелегальные книжки, большей частью народовольческие, и мы положительно ими зачитывались, стараясь затем тщательно припрятать, чтобы они не попались кому-нибудь на глаза.

      К этому времени круг знакомых у нас начал расширяться, и всякое воскресенье или мы заходили к кому-нибудь, Или к нам приходили. Образ жизни сильно переменился, что не оставалось незаметным для окружающих как на квартире, так и в заводе, но мы мало обращали на это внимания, продолжая увлекаться новым делом. Разумеется, как только мы замечали, что собеседник начинает соглашаться с нами в разговорах, мы сейчас же старались достать ему для чтения что-либо из нелегального; но в знакомстве с новыми людьми мы были очень разборчивы. Прежде всего, мы старались обходить или избегать всякого, кто любил частенько выпивать, жил разгульно, или состоял в родстве с каким-либо заводским начальством. Будучи сами очень молодыми, мы подходили чаще всего к такой же молодежи, а одна или две неудачи совершенно отпугнули нас от людей женатых, средних или выше средних лет, таким образом, выбор оказывался довольно незначительным.

      Часто приходилось слышать, как рабочий рассказывал про старую работу революционеров, как их арестовывали и сажали в какие-то каменные мешки, мололи, секли и т. п., но больше всего приходилось слышать о том, как людей хватали и они пропадали безвозвратно неизвестно где. Иногда приходилось вступать в прения с рабочими, верившими до фанатизма в свои собственные рассказы, и не всегда мы выходили победителями из такого рода споров. Конечно, есть доля основания в создании подобного рода рассказов. Хотя бы взять во внимание, что часто происходили аресты интеллигентов, живших среди рабочих, и потом не было от них, ни об них, никаких вестей, и потому фантазия темных рабочих создавала разного рода рассказы фантастического содержания, которые передавались от одних к другим, дополняясь произвольно всевозможными ужасами. Эти ужасы служили всегда и служат теперь отпугивающим средством для всякого мало-мальски суеверного и недалекого человека, которому еще непонятно рабочее движение. Мы с товарищем старались избегать разговоров и споров с распространителями подобных фантазий, но охотно слушали рассказы о том, как раньше происходили бунты и волнения на С.[3] заводе, и как там всюду по застенкам читали подпольные книжки в былые годы (в семидесятых и восьмидесятых годах).

      Ближе знакомясь с разного рода нелегальной литературой, с людьми революционных убеждений, разговаривая с товарищами на те же темы, создавая всевозможные планы изменения всего строя жизни, при строгом разборе не выдерживающие критики, мы жили в постоянном волнении. Та жизнь, которая ранее казалась нам самой обыкновенной, которой мы раньше не замечали, давала нам все новые и новые впечатления.

      К тому же времени в нас зарождается сознательная ненависть и к сверхурочным работам. Идя перед вечером через мастерскую нижним этажом, мы с озлоблением смотрели на висевший у стены фонарь, в котором горела свеча, а на стеклах была надпись: «Сегодня полночь работать от 7 ч. вечера до 10¹/₂ ч. вечера» или «Сегодня ночь работать от 7¹/₂ ч. вечера до 2¹/₂ ч. ночи». Эти надписи чередовались изо дня в день, т.-е. сегодня полночь, завтра ночь. Таким образом приходилось вырабатывать от 30-ти до 45-ти рабочих дней в месяц, что на своеобразном остроумном языке семянниковцев выражалось так: «у меня или у тебя в этом месяце больше дней, чем у самого бога» и, действительно, несчастными полночами и ночами иногда нагоняли в течение месяца до 20-ти лишних дней.

      Сколько здоровья у каждого отнимали эти ночные работы, трудно себе представить. Но дело было обставлено настолько хитро, что каждый убеждался во время получки, что, если он работал мало ночей или полночей, то и получал меньше того, который не пропускал ни одной сверхурочной работы. Расплата производилась так: общий заработок всей партии делился на количество дней, а остаток суммы уже делился как проценты к заработанному рублю. Хорошо, если работа еще не особенно спешная, тогда при желании можно было уходить домой по окончании дневной работы; но если работа спешная, и мастер заставляет работать всю партию, тогда злой иронией и как бы насмешкой звучит заводский гудок об окончании работы. Он только говорит, что еще осталось столько-то часов работать ночью, и что твой № заботливо снят с доски и отнесен в контору к мастеру, а без № из завода не выпустят. Идти же к мастеру — это в большинстве случаев безрезультатно: или выйдет стычка с мастером, или даже расчет. Одна и та же история повторялась изо дня в день. Рабочие ругались на всевозможные лады, проклиная работу, и все же принуждены были работать ночные часы. Мы с Костей часто работали в ночное время до знакомства с нелегальной литературой, не чувствуя особой тягости и не сознавая разрушающего действия этой работы на наше здоровье, но теперь ночная работа нас сильно тяготила, и мы начали от нее отлынивать под разными предлогами. В то же время мы агитировали среди мастеровых против ночной работы, доказывая ее вредность.»

      «…Понятно, что без посторонней помощи, сами, мы далеко не так быстро уяснили бы себе многие вопросы, наши знания были очень недостаточными, а столкновения, споры при нашей пропаганде становились очень часты, и мало-мальски ловко поставленный вопрос нашего противника ставил нас в тупик, и, хотя мы были убеждены в справедливости своих слов, тем не менее чувствовали свое поражение. Помню хорошо, как мы с Костей пришли к странному заключению по одному экономическому вопросу. Вопрос относился к сдельной работе. Пропагандируя и агитируя кого-либо, мы часто ставили ему выработанный нами вопрос: что полезнее для рабочих при данных условиях: трудолюбие или леность? — Получали ответ, что первое всегда полезнее. Тогда мы начинали доказывать противнику, что, если особенно стараться в работе, то можно, 1) скоро достигнуть этим понижения расценок и 2), что один рабочий выполнит работу за двоих, таким образом большая часть рабочих окажется без работы, что в свою очередь будет влиять на еще более сильное понижение расценок и т. д. Другое дело, если работать тихо, не торопясь — тогда расценки скорее повысятся, или по крайней мере не упадут, а так как работа будет выполняться медленнее, то потребуется добавочный комплект рабочих, и благодаря этому будет меньше безработных и плата подымется. Выходило так, как будто мы правы, но соглашались с нами неохотно, хотя и не находили аргумента для возражения. И мы сами, чувствуя себя победителями, не могли в то же время примириться с мыслью, что лентяй более полезен для общества, нежели человек трудолюбивый, и никак не могли выйти из этого затруднительного положения. Такие вопросы возникали все чаще и чаще, и мы стали обращаться за разъяснениями к Ф. Ф., видя, что мы сильно прониклись духом социализма, и не имея возможности и времени с нами часто беседовать, поручил нас одному из своих друзей, живущему неподалеку от нас.

      Наш новый руководитель  оказался человеком очень неглупым и произвел на нас очень хорошее впечатление. Понятно, что, как только выдавался свободный момент, мы стремились к нему за объяснениями. Кроме того нас притягивала к нему, как магнит, обстановка его домашней жизни. Отдельная квартира, обставленная довольно уютно во всех отношениях, рисовала нам картину будущего нашего устройства. У нашего нового знакомого всегда было достаточно для нас во 1) книг и во 2) советов об осторожности. Мы знали, что он состоит и кассиром в организации и служит связующим звеном между городом и нами, что он знаком с интеллигенцией и вообще со всем движением, а следовательно мы от него сможем многому научиться и услышать от него те хорошие мысли и ответы на наши вопросы, которые нас так волновали. И, действительно, первое время он производил на нас обоих самое благотворное влияние. Больше всего он развивал в нас аккуратность и осторожность в сношениях с людьми и всегда при нашем приходе к нему задавал нам вопрос, осторожно ли мы пришли, не притащили ли за собою шпиона. …Мы стали вести себя аккуратнее на заводе. Постепенно мы вводились в круг всякого рода дел, и нам даже стали показывать отчеты Красного Креста, кроме того давали много хороших книг и всякую имевшуюся нелегальщину.»

Из книги «Воспоминания И.В.Бабушкина (1893-900 гг.), Истпарт, Рабочее издательство «Прибой», 1925 г.

Первая забастовка

      «С инженером Поляковым я не поладил и ушел от него. Решил перейти на новый водочный завод, по­строенный в Знаменском предместье. Поступил туда электромонтером. Профессия эта была тогда в Иркут­ске весьма редкой. Меня приняли на водочный завод охотно. Работал я на установке заводской электро­станции.

      Рабочий день был двенадцатичасовой. Работали на заводе по преимуществу женщины: разливщицы, за­купорщицы, мойщицы посуды и уборщицы.

      Всего на этом казенном заводе было занято от трехсот до четырехсот человек. Работали в одну сме­ну. Разливщицы зарабатывали двенадцать рублей в месяц, мойщицы — девять рублей. Система штрафов существовала и здесь. Выдача жалованья всегда со­провождалась протестами мужчин и слезами женщин и девушек. Неожиданные штрафы уменьшали и без того скудные заработки.

      Я рассказывал Спиридону о житье рабочих нашего завода.

      — А ты присматривайся и изучай заводскую жизнь внимательно, это может нам понадобиться, — говорил Спиридон.

      Стал я присматриваться и изучать. Вступал в раз­говоры. Беседовал с мойщицами и с разливщицами. Однако одни от меня отмахивались, другие на­смехались:

      — Ишь, какой заступник нашелся! Ты, может, ра­боту нам дашь, где жалованья больше да штрафов нет?

      Меня очень волновали мои неудачи. Я думал: «Ви­димо, не способен я вести революционную работу». Это меня печалило.

      Неожиданно я получил поддержку из кочегарки, от старшего кочегара Бруя Михайлы; ему было лет за пятьдесят. Некоторые из нас знали, что он поселе­нец, сосланный в Сибирь. О причинах его ссылки толь­ко догадывались. Он сам об этом не рассказывал. Бруй был молчалив. Грудь и руки его были татуиро­ваны. Говорили, что он долго служил во флоте.

      Бруй заметил, что я пытаюсь вести агитацию в цехах, и внимательно наблюдал, что из этого вый­дет. Заметил он и то, что я огорчен неудачами.

      Однажды Бруй заговорил со мной, посмеиваясь:

      — Что, сынок, невесел? Аль не ладится с девчон­ками?

      Я вопросительно посмотрел на него, но ничего не ответил.

      — А ты не огорчайся. Сразу ничего не дается.

      Меня удивил этот разговор:  «Откуда он знает о моих попытках?..»

      — Ты продолжай разговоры-то, не стесняйся,— говорил мне Бруй, — капля камень долбит. Но знай, что одними разговорами дела не двинешь. Ты гово­ришь им, что надо бороться. Этого мало: надо на­учить, как бороться… А почва для борьбы есть.

      — Вот забастовку бы… — неуверенно прогово­рил я.

      Бруй внимательно посмотрел на меня.

      — Забастовку? Это, браток, дело серьезное… Большой подготовки требует. Поспешишь — все дело испортишь. Охоту к борьбе тогда отобьешь, а этого ни в коем случае допускать нельзя. Такое дело хоро­шо обдумать надо, прежде чем к нему приступить.

      Прежде всего надо выяснить, какую цель ставишь. Разобраться в обстановке на предприятии: чем рабо­чие недовольны, как ведет себя администрация. Из этого надо исходить: какие меры принять, какие требования предъявить, составить эти требования и дать рабочим, чтобы они ознакомились с ними. А если администрация не согласится удовлетворить требования, тогда поддержать их забастовкой.

      В тот вечер я долго сидел у Спиридона. Рассказал ему о моих попытках поднять на борьбу рабочих и работниц, о моих неудачах. Рассказал о разговоре с Бруем. Спиридон слушал меня внимательно, затем встал и начал ходить по комнате.

      — Не поддаются, говоришь? Поддадутся! — про­говорил он уверенно. — Иного выхода для рабочих нет, как только борьба. А Бруй дело тебе подсказал. Его совет — составить требования и распространить их среди рабочих — правилен. Ты завтра вечерком ко мне зайди: я подумаю и скажу тебе, как дальше поступать.

      На следующий вечер мы со Спиридоном просма­тривали составленные Бруем и мной требования.

      Спиридон некоторые из них вычеркнул.

      — Много выставлять пока не надо. Надо выдви­нуть только наиболее важные требования. Это первая стачка рабочих вашего завода, и ее надо выиграть во что бы то ни стало. Это даст рабочим уверенность в своих силах. Наша задача—доказать значение стачки и силу солидарности.

      Требования были переписаны в нескольких экзем­плярах и пущены по цехам. В цехах поднялись бур­ные споры. По окончании работ рабочие и работницы собирались группами и спорили: «Уступит админи­страция или не уступит?»

      — Нажмем, тогда и уступит… Подать надо! — кричали более смелые.

      Бруй организовал кочегаров. Они разъясняли рабочим, что если нажать как следует, то админи­страция обязательно уступит. Кочегары хорошо знали, на кого можно опереться, кого привлечь к работе.

      Энергичным агитатором оказалась девушка из моечного цеха — Оля Бархатова. Она была очень сме­ла и остра на язык. Хорошо работала, и за это адми­нистрация ценила ее и терпела, несмотря на непо­корность и занозистость.

      Для подготовки стачки составили тройку; в нее во­шли Бруй, Бархатова и я. Бархатовой поручили под­готовить к стачке женские цехи: разливочный и моеч­ный. Остальные цехи мы с Бруем взяли на себя. Он предупредил меня, что будет мне помогать, но сам должен оставаться в тени.

      — Мне, браток, не положено шуметь. Положение мое не позволяет.

      Однажды, после работы, женщины моечного цеха остались на заводе и устроили собрание. Бархатова зачитала требования. Мы с Бруем стояли у дверей. Когда Бархатова кончила чтение, женщины сидели молча и переглядывались. Бруй не вытерпел и вы­ступил с речью.

      Он коротко рассказал, как рабочие в России и за границей с помощью забастовок добиваются улучше­ния своего материального положения. Объяснил, что требования, которые зачитала Бархатова, вполне осуществимы; администрация легко может их удовле­творить.

      Я тоже выступил, открыто призывая женщин пре­кратить работу, если администрация откажется удов­летворить наши требования. «Угроз администрации нам бояться не следует, — говорил я, — увольнять никого не решатся: набирать новых рабочих и обу­чать их делу не так-то легко, — это может остановить производство».

      Работницы согласились и все проголосовали за по­дачу требований. В случае, если администрация не согласится, решили прекратить работу.

      В тот же вечер мы с Бархатовой вручили директо­ру завода наши требования. Он прочел их и небреж­но бросил на стол.

      — Прекратите работу — других найму, — ответил он и повернулся к нам спиной.

      — Если вы не согласны, мы работу прекратим всем заводом, — предупредил я.

      Когда мы рассказали работницам и рабочим, как отнесся директор к нашим требованиям, некоторые женщины заколебались:

      — А если и в самом деле он других наймет, что нам тогда делать?

      — Не наймет! — уверенно заявила Бархатова. — Новых людей приучать надо. Готовых-то ведь нет. Сколько спирту поразольют, сколько посуды пере­бьют!.. Не пойдет на это администрация. Бастуем!

      Директор хотя и сделал вид, что не беспокоится, однако всполошился. Собрал мастеров и дал им ка­кие-то инструкции. На следующий день мастера объ­явили по цехам, что возбуждено ходатайство о выда­че к рождеству наградных.

      — Постараться надо, — уговаривали мастера.

      Работницы молчали. Бархатова не выдержала:

      — А вы, должно быть, уже получили наград­ные-то?

      На наши требования директор ответа не дал. В двенадцать часов дня завыл неурочный гудок.

      — Айда по домам! — скомандовала Бархатова своему цеху.

      Мойщицы и разливщицы потянулись за ворота, а за ними и остальные рабочие и работницы.

      — Добре, добре! — одобрял забастовщиков ста­рый Бруй. — Наша возьмет!

      Завод опустел. Директор и мастера вышли на двор, с недоумением оглядывая опустевший завод.

      На третий день стачки было вывешено объявление, что увеличивается месячное жалованье разливщицам до 15, а мойщицам — до 14 рублей. Были увеличены ставки и остальным работницам и рабочим, отменены штрафы и введены некоторые улучшения условий труда.

      Радостные, вернулись работницы и рабочие в це­хи. Люди стали смелее. Никто уволен не был.

      Эта первая в Иркутске стачка явилась для меня основательной революционной школой. Я на опыте убедился, какой силой обладает организованный рабочий класс. И в моей дальнейшей революционной деятельности я не раз обращался мысленно к этой стачке.»

Из книги П.Никифоров «В годы большевистского подполья», М., Издательство «Молодая гвардия», 1952 г.

Подготовлено Г.Гагиной.

[1] 18-дюймовый

[2] Илья Федорович Костин

[3] Семянниковском

Рабочий Путь