«Но где, скажи, когда была без жертв искуплена свобода?»

        Прошло уже 188 лет с того декабрьского дня 1825 года, когда раздался залп пушек на Сенатской площади, но мы и сейчас вспоминаем героев того памятного времени. Чем нам дороги, почему так близки эти люди?

         Движение декабристов — это первый этап революционного движения в России. «В 1825 году Россия впервые видела революционное движение против царизма, и это движение было представлено почти исключительно дворянами»,— писал В. И. Ленин. Эстафету декабристов приняли во второй половине XIX века революционеры-демократы, а на самом исходе века — революционный российский пролетариат, который в союзе с крестьянством уничтожил буржуазно-помещичий строй.

         Говоря о роли декабристов, стоит вспомнить такие слова Ленина: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». Да, первые революционеры действовали в отрыве от народа. Путь свой они видели в создании тайных обществ. Их политическое сознание — это сознание передовых представителей тогдашнего дворянства. Далее Ленин писал: «Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию. Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» — звал их Герцен».

        Несмотря на то, что декабристы проиграли бой 1825 года, они показали великий нравственный пример высоких стремлений и самоотвержения. Они хотели освободить миллионы крепостных и навсегда покончить с самодержавным деспотизмом. Они не могли, не умели жить сытно и спокойно, пользуясь своими чинами и имениями.

Слово героям

Из воспоминаний Матвея Муравьева-Апостола:

          «Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самую жизнь, ради любви к отечеству было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма».

        «Еще война длилась,— писал Александр Бестужев из Петропавловской крепости,— когда ратники, возвратясь в домы, впервые разнесли ропот в классе народа. Мы проливали кровь, говорили они, а нас опять заставляют потеть на барщине. Мы избавили родину от тирана, а нас опять тиранят господа…»

Из воспоминаний Ивана Якушкина:

         «В беседах наших обыкновенно разговор был о положении России. Тут разбирались главные язвы нашего отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами, которых служба в течение 25 лет почти была каторга; повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, явное неуважение к человеку вообще. То, что называлось высшим образованным обществом, большею частию состояло тогда из староверцев, для которых коснуться которого-нибудь из вопросов, нас занимавших, показалось бы ужасным преступлением».

Из последнего письма Павла Пестеля:

         «Настоящая моя история заключается в двух словах: я страстно любил мое отечество, я желал его счастья с энтузиазмом».

Михаил Лунин:

      «От людей можно отделаться, но от их идей нельзя. Сердца молодого поколения обращаются к сибирским пустыням, где великие ссыльные блистают посреди мрака, в котором хотят их скрыть. Жизнь в изгнании есть непрерывное свидетельство истины их начал».

Во время следствия над декабристами Петр Каховский заметил:

         «Мы не составлялись в обществе, но совершенно готовые в него лишь соединялись. Начало и корень общество должно искать в духе времени и положении, в котором мы находимся. Смело говорю, что из тысячи молодых людей не найдется ста человек, которые бы не пылали страстью к свободе».

Николай Бестужев писал о Рылееве:

     «Освобождение отечества или мученичество за свободу для примера будущих поколений были ежеминутным его помышлением; это самоотвержение не было вдохновением одной минуты… но постоянно возрастало вместе с любовью к отечеству, которая, наконец, перешла в страсть — в высокое, восторженное чувствование».

…Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа,—
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?

К. Ф. Рылеев

       «Рассказы о возмущении, о суде, ужас в Москве сильно поразили меня,— писал Александр Герцен,— мне открывался новый мир, который становился больше и больше средоточием всего нравственного существования моего; не знаю, как это сделалось, но, мало понимая или очень смутно, в чем дело, я чувствовал, что я не с той стороны, с которой картечь и победы, тюрьмы и цепи. Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души…»